ТОЛЬКО ЧТО ИЗ ЛЕСУ или С МЕТЕЛИ
Наступает Новый год, и мы по усвоенной с детства привычке устанавливаем елку, украшаем ее и радуемся. А между тем этот обычай сформировался у нас относительно недавно. Процесс «прививки» елки в России был противоречивым, а временами и болезненным. В ходе завоевания популярности она ощущала на себе восторг и неприятие, равнодушие и даже вражду. Прослеживая историю елки, можно увидеть, как меняется отношение к этому дереву, как в спорах о нем возникает и утверждается его культ, как протекает борьба с ним и за него и как елка одерживает победу, превратившись во всеобщую любимицу. Ее явление в рождественский сочельник или в новогодний вечер становится одним из самых счастливых переживаний ребенка.
Обычай устраивать на зимних праздниках елку ведет свое начало от языческого почитания деревьев, что издревле было свойственно всем народам. Дерево считалось носителем жизненных энергий, связывающих в единое целое мир человека, природы и космоса. У древних германцев таким магическим растительным символом была ель: под Новый год они ходили в лес, где вокруг украшенной и освещенной свечами елки совершали обрядовые действа. Однако никакого христианского смысла эти действа не имели.
Обычно считается, что ставить елку в рождественский сочельник (24 декабря), отчего она и превратилась в «рождественское дерево», стали благодаря немецкому реформатору Мартину Лютеру (Martin Luther, 1483–1546). Сохранилась легенда, как Лютер, возвращаясь домой в ночь под Рождество, взглянул на небо и увидел звезды, сверкавшие сквозь ветви елей. Эта картина напомнила ему рождественскую ночь в Вифлееме. Он срезал елочку, принес в дом и зажег на ней свечи в память о рождении младенца Иисуса. Обычай встречать Рождество с елкой постепенно стал распространяться. В сочельник ее устанавливали на столе, освещали свечами и украшали блестками и мишурой. Под деревом раскладывали подарки для детей, к верхушке прикрепляли Вифлеемскую звезду.
Прижившийся в Германии обычай постепенно заимствовали и в других европейских странах, но широкое распространение он получил только к середине XIX века. В Париже, например, елка впервые была установлена в 1840 году по инициативе невестки короля Луи Филиппа (Louis Philippe d'Orléans, 1773–1850) лютеранки Елены Орлеанской. В Англии первое рождественское дерево водрузили в Виндзорском замке в 1841 году, когда королева Виктория вышла замуж за Альберта Саксен-Кобург-Готского (Albert Franz August Karl Emmanuel Herzog von Sachsen-Coburg-Gotha, 1819–1861). Примерно тогда же елка была привезена немецкими эмигрантами и в Америку. Так, постепенно у христианских народов (прежде всего, протестантов) она превращалась в неотъемлемую часть праздника Рождества. Память о ее немецком происхождении сохранялась долгие годы.

Среди восточнославянских народов, в том числе и у русских, ель не пользовалось особой симпатией. Любимым и почитаемым растительным символом была береза, которая служила ритуальным деревом на Троицкой неделе. Внешние свойства ели — колючесть хвои и любовь к сырым, болотистым местам — обусловили ее связь с образами низшей мифологии (чертями, лешими и прочей нечистью), отчего она считалась деревом смерти. Между двумя елями хоронили самоубийц, еловые ветви использовали во время похорон, ими устилали путь на кладбище. Смертная символика ели отразилась в русских пословицах и фразеологизмах: «смотреть под елку» — тяжело болеть; «угодить под елку» — умереть; «еловая домовина» — гроб и т. п. Смысловой комплекс, закрепившийся за елью в русском сознании, не давал, казалось бы, оснований для превращения ее в объект почитания. И тем не менее это произошло.
Распространено мнение, что в России рождественская елка ведет свое начало с Петровской эпохи. 20 декабря 1699 года Петр I (1672–1725) по возвращении из Европы издал указ, согласно которому предписывалось в день «новолетия» (отмечавшийся на Руси 1 сентября) перенести «по примеру всех христианских народов» на 1 января. В ознаменование праздника Нового года он велел зажигать огни и украсить столицу (тогда еще — Москву) хвойными деревьями. К будущей рождественской елке указ Петра не имел никакого отношения. Хвойные деревья служили новогодним украшением городского пейзажа, а не рождественского интерьера, как это стало впоследствии. После смерти Петра его указ был забыт, однако в одном отношении он имел забавные последствия, добавив к символике ели новые оттенки. Елки сохранились лишь в новогоднем убранстве питейных заведений. По ним опознавались кабаки, которые стали называть в народе «елками», или же «Иванами-елкиными»: «Пойдем-ка к елкину, для праздника выпьем»; «Видно, у Ивана елкина была в гостях, что из стороны в сторону пошатываешься». Эта возникшая связь елки с темой пьянства вписалась в семантику ели, соединяющую ее с «нижним миром».
С елкой как с атрибутом рождественской обрядности мы встречаемся в России только в начале XIX века. Встреча эта состоится уже не в Москве, а в северной столице, где многочисленные выходцы из Германии тщательно сохраняли свои обычаи, в том числе и елку. В 1831 году Александр Александрович Бестужев-Марлинский (1797–1837) писал: У немцев, составляющих едва ли не треть петербургского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе, в углу залы, возвышается деревцо… Дети с любопытством заглядывают туда.
Поэтому в России елка долго считалась «немецким обыкновением». И только на рубеже 1840-х годов мало-помалу елки начали устанавливать и в русских семьях столицы. «Прелестно убранные и изукрашенные фонариками, гирляндами, венками», они продавались, как это ни странно, в кондитерских, хозяевами которых по преимуществу были выходцы из Швейцарии. Стоили такие елки очень дорого и покупали их только очень богатые люди. С середины 1840-х годов немецкий обычай начинает распространяться и по другим слоям населения столицы. Налаживается продажа елок на улицах и рынках, о елке заговорили в печати, ее стали устраивать во многих домах. Обычай вошел в моду. В Петербурге все помешаны на елках, — иронизировал Иван Иванович Панаев (1812–1862). — …Без елки теперь существовать нельзя.
Первая публичная елка была установлена в 1852 году в Екатерингофском вокзале; вслед за этим они появились в дворянских, офицерских и купеческих собраниях. С тех пор и Москва не отставала от столицы: праздники елки в зале московского благородного собрания стали ежегодными.
Освоение елки в России поражает своей стремительностью: от времени, когда она только «входит в обыкновение» в домах петербургской знати, до ее распространения по дворянским усадьбам проходит всего несколько десятилетий. Кстати, усадьбу елка завоевывала с бόльшим трудом. Здесь святки еще долго праздновались с соблюдением народных обычаев, что формировало в бывших барчуках стойкую неприязнь к столичному новшеству. В 1853 году детская писательница Л. А. Савельева-Ростиславич заметила: В местах, отдаленных от Петербурга и Москвы, елка составляет чрезвычайную редкость не только для детей, но и для их родителей.
Однако уже через десять лет положение изменилось. В мемуарах детей Льва Николаевича Толстого (1828–1910) рассказы о святочных увеселениях непременно включают в себя эпизоды с елкой, которая стала у них обязательной принадлежностью зимних праздников.

Согласно немецкой традиции, праздник елки был днем семейного детского торжества и готовился тайно от детей. Пока дети, томясь и изнывая, ждали счастливой минуты встречи с елкой, взрослые устанавливали ее, наряжали и раскладывали подарки. Перед впуском детей в залу на дереве зажигали свечи. Впечатление, производимое на детей елкой, «для которой уже не было ни голоса, ни дыхания и от которой нет слов» (А. Цветаева), описано многими мемуаристами. Представ перед детьми во всей своей красе, разукрашенная «на самый блистательный лад», она неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг. По окончании праздника дети, доведенные до крайне восторженного состояния, получали елку на разграбление: они срывали с нее сласти и игрушки, разрушали, ломали и полностью уничтожали дерево, что породило выражения «грабить елку», «щипать елку», «рушить елку». В конце концов, опустошенное и поломанное дерево выносили из залы и выбрасывали.
Со временем обычай устанавливать елку на Рождество претерпевал изменения. Высокие и густые ели, полюбившиеся в русских семьях, нельзя было ставить на стол. Поэтому их крепили к крестовине и устанавливали на полу в центре залы. В результате елка превратилась в центр праздничного торжества, предоставляя детям возможность веселиться вокруг нее, танцевать вокруг нее, водить вокруг нее хороводы. Перемены, произошедшие в организации «елочного пространства», изменили и суть праздника: семейное торжество превращалось в мероприятие, на которое приглашались дети из других семейств.
Популярность елки возрастала, и создавался ее культ, что привело к символизации предмета культа и к обрастанию его легендами. Принятая в качестве рождественского дерева, ель как бы преобразилась, и те ее свойства, которые прежде вызывали неприязнь, стали восприниматься как достоинства. Пирамидальная форма, прямой, стройный ствол, кольцеобразное расположение ветвей, густота вечнозеленого покрова, приятный хвойный и смолистый запах — все это в соединении с праздничным убранством способствовало превращению ее в образ эстетического совершенства, создающий особую атмосферу присутствия Елки.
Несмотря на возрастающую популярность елки, отношение к ней не было единодушным. Приверженцы русской старины видели в ней западное новшество, посягающее на национальную самобытность. Распространению обычая и процессу его христианизации препятствовала и православная церковь. Не была принята елка и в крестьянской избе, где она считалась «барской забавой». Крестьяне, как чеховский Ванька со своим дедом, ездили в лес за елками только для своих господ. Резко против елки выступали защитники русского леса, рассматривая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством как настоящее бедствие. «А на елку не мешало бы и проклятие наложить! Ведь эти елки такая же пустая трата леса!» — писал Иван Александрович Гончаров (1812–1891). Однако сторонников этого «прекрасного и высокопоэтического обычая» оказалось больше, и отменить елку никому и не удалось. Более того, детские писатели и педагоги принялись за работу по созданию «елочного фольклора», сочиняя произведения, где праздник елки связывался с русской природой. Постепенно начали оформляться и главные персонажи праздника: Дед Мороз и Снегурочка.

Первое время дети знали, что подарки на елку им присылает Младенец Христос. Это поддерживалось евангельской легендой о волхвах, принесших Иисусу дары. К концу XIX века начала оформляться легенда о новом дарителе. Она возникла в Европе и была связана с традицией одаривания детей в день тезоименитства св. Николая (6 декабря), считавшегося покровителем детей. Этот обычай был перенесен на Рождество, а сам святой превратился в Санта-Клауса и стал приходить не в день своих именин, а в ночь на Рождество. В России образ Санта-Клауса не привился, он был заменен Дедом Морозом, добрым стариком в длинной шубе, приносившим детям подарки.
Бытует мнение, что сразу после Октябрьской революции елка была запрещена. Однако это не так. Первое время новая власть на елку не посягала. Если елка и была в эти годы редкостью, то причиной тому являлась война и разруха. В семьях, сопротивлявшихся хаосу внешней жизни, ее продолжали устанавливать: она оставалась единственной зыбкой связью с прошлой жизнью.
К идеологической борьбе с религией и «религиозными предрассудками» советская власть приступила лишь со второй половины 1920-х годов. А XVI партийная конференция (1929) утвердила непрерывную рабочую неделю, в результате чего день Рождества, став рабочим днем, был отменен. Вместе с Рождеством отменялась и елка, которую стали называть «религиозным пережитком» и «поповским обычаем». Казалось, что елке пришел конец. По улицам городов ходили «дежурные» и вглядывались в окна квартир: не светятся ли где-нибудь огни елок. И все же полностью искоренить полюбившийся обычай тогда не удалось: елка «ушла в подполье». В семьях, верных дореволюционным традициям, ее продолжали устраивать, хотя и делали это с большой осторожностью.
И вдруг на исходе 1935 года в «Правде» была напечатана заметка кандидата в члены политбюро ЦК ВКП (б) Павла Петровича Постышева: «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!» В ней предписывалось «положить конец» «неправильному осуждению елки» и содержался призыв в срочном порядке устроить под Новый год елки для детей. Это предложение было принято к сведению молниеносно, и в течение четырех дней обычай елки был возрожден. Однако теперь она называлась не рождественской, а новогодней. Елка оказалась «востребованной» в качестве одной из иллюстраций к знаменитой формуле: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» Она была не столько возрождена, сколько превращена в новый праздник, получивший четкую формулировку: «Новогодняя елка — праздник радостного и счастливого детства в нашей стране». Так елка стала обязательным атрибутом государственного праздника Нового года. Звезда на ее верхушке из Вифлеемской превратилась в пятиконечную и ассоциировалась со звездами, горящими на башнях московского Кремля.
Теперь ее обязаны были устраивать и другие народы страны Советов: чукчи, узбеки, казахи… На зимних каникулах в Большом Кремлевском дворце проходили елки для активистов и отличников московских школ, обслуживавшие по две тысячи детей в день. Главная Елка страны как бы объединяла собою елки, горящие в дни Нового года на всем пространстве страны Советов: Огоньки всех елок новогодних,
Что горят на праздничной земле,
Воедино собраны сегодня
В тех огнях, что вспыхнули в Кремле.
(Я. Хелемский).
Елка оказалась исключительно гибким ритуальным объектом и сумела оставаться желанной и горячо любимой самыми разными людьми. Новый год, который в каждом советском доме встречался с елкой, был единственным неидеологизированным праздником.
В ХХ веке елка с триумфом прошла через две мировые войны, сыграв роль столь много значившей для солдат «елки в окопах». Она едва не погибла в «эпоху великих свершений». Выжив и став в конце концов объектом государственной важности, она достигла пика своего торжества на знаменитых Кремлевских елках. Литература, охотно используя образ новогодней елки, в одних случаях ориентировалась на ее новоприобретенную, советскую символику, в других же — ностальгически завуалированным способом обращалась к дореволюционной традиции, где елка была воплощением семейной идеи и одним из символов младенца Христа.

В новогодних номерах советских газет и журналов печаталось множество текстов о Новом годе и елке. Наряду с ними были созданы настоящие «елочные шедевры», включившие в себя многолетний опыт переживания образа елки детьми и взрослыми. Елка добросовестно выполняла возложенные на нее общественные обязанности, но насильственная идеологизация не мешала ей в неформальной домашней обстановке оставаться всеми любимой и ежегодно желанной, страстно и задолго до Нового года ожидаемой Елкой. Такой помним ее мы. Такой запомнят ее наши дети. Даст Бог — и внуки будут ходить вокруг разукрашенного дерева и петь немудреную песенку, сочиненную более ста лет тому назад: «Теперь ты здесь, нарядная, на праздник к нам пришла…».